облако тэгов
1
В двадцатых и тридцатых годах творчество Александра Романовича Беляева пользовалось широкой известностью. Лучшие из его произведений читались и ребятами и взрослыми повсеместно.
Но в огромной армии читателей беляевских произведений не найти было и единиц, имевших хотя бы смутное представление о личности автора столь полюбившихся книг. Для современников, даже взрослых, Беляев оставался инкогнито. Его, по-видимому, отождествляли, как это часто случается, с героями его книг, так же, как Жюля Верна считали путешественником, а Конан-Дойля — сыщиком.
На самом же деле этот знаток и популяризатор научных и технических проблем своего времени был по профессии юристом. Подобно Жюлю Верну, он не изведал и сотой доли приключений своих героев. Мучительный недуг годами обрекал его на неподвижность. Образы смелых исследователей, дерзких искателей приключений рождались в тиши маленького городка под Ленинградом.
Война оборвала творческий путь писателя. Он умер в захваченном фашистами, разоренном городе Пушкине, так и не дождавшись радостных дней освобождения.
Книги Беляева, зачитанные до дыр, постепенно исчезали с книжных полок. В первое послевоенное десятилетие был переиздан только один роман — «Человек-амфибия». Казалось, произведения писателя постигла судьба всех книг-однодневок.
Но первое же, еще весьма не полное издание, подготовленное Б. В. Ляпуновым и предпринятое «Молодой гвардией» в 1956 году, показало, что за шестнадцать лет интерес к произведениям Беляева ничуть не остыл и что в этом смысле дети его первых читателей нисколько не уступают своим отцам.
Беляев вошел в литературу в двадцатых годах, когда внимание всего народа от дел военных было повернуто к задачам грандиозного социалистического строительства.[30] Вопросы науки и техники, отодвинутые в годы революции и гражданской войны на второй план, стали приобретать первостепенное значение. Естественно, чрезвычайно вырастала роль научно-пропагандистской литературы, в том числе и научной фантастики.
В середине двадцатых годов у нас еще не было научно-художественной литературы, не получила такого широкого распространения и научно-популярная книга.
Кроме того, первым советским писателям-фантастам приходилось бороться с влиянием на молодежь низкопробной детективной литературы и широко распространившейся псевдонаучной фантастики.
В эти годы молодому поколению еще нужно было доказывать значение естествознания и технических наук, нужно было раскрыть захватывающий характер борьбы, ведущейся в стенах лабораторий. Но говорить о науке надо было предельно просто, так как уровень грамотности молодежи тех лет был неизмеримо ниже современного. Научная фантастика, с ее острыми приключенческими сюжетами, была для этого вполне подходящим средством.
Именно в это время были изданы научно-фантастические романы В. А. Обручева и А. Н. Толстого, чем и положено начало советской научно-фантастической литературе. «Аэлита», «Земля Санникова», «Плутония» и «Гиперболоид инженера Гарина» до сих пор остаются лучшими советскими научно-фантастическими романами.
Однако то, что у истоков советской научной фантастики стояли столь видные деятели отечественной культуры, лишь до некоторой степени возместило отсутствие традиций научно-фантастической литературы в дореволюционном литературном наследии. И значительную роль в создании советской научной фантастики — наряду с Толстым и Обручевым, крупным выдающимся писателем и ученым, — сыграл неизвестный дотоле ни в литературе, ни в науке и технике начинающий писатель А. Р. Беляев.
Его ранние научно-фантастические произведения не могли идти ни в какое сравнение с яркими романами Обручева и Толстого. Но, в отличие от авторов «Плутонии» и «Аэлиты», для которых научная фантастика была лишь временным и далеко не первостепенным занятием, первые рассказы Беляева раз и навсегда определили весь его дальнейший творческий путь. Шаг за шагом совершенствуя свое литературное мастерство, поднимаясь от первых незрелых рассказов к созданию широко известных крупных научно-фантастических произведений, он ставил пред собой иные, чем у его старших современников, задачи.
Если А. Н. Толстого в первую очередь привлекала возможность отобразить средствами научной фантастики волновавшие его социальные проблемы, а В. А. Обручев рассматривал тот же жанр прежде всего как средство научной пропаганды, то благодаря А. Р. Беляеву в нашей литературе получил распространение новый тип советского научно-фантастического романа, в котором научно-фантастическая и социальная проблематика тесно увязывались и взаимно дополняли друг друга.
Хотя Беляев уступал В. А. Обручеву в глубине научных знаний, а А. Н. Толстому — в яркости литературного дарования, его лучшие произведения имели и ряд очевидных преимуществ. Так, в отличие от романов В. А. Обручева, писатель глубже разрабатывал характеры своих героев, острее завязывал сюжет, привлекал более разнообразные научные и технические проблемы и гипотезы; в его творчестве явственно звучали социальные мотивы. По сравнению с А. Н. Толстым он уделял значительно больше внимания научно-фантастическому содержанию произведений.
Новый для нас научно-фантастический роман, созданный Беляевым, развивал в советских условиях основную традицию научно-фантастической литературы, выработанную Жюлем Верном и продолженную Уэллсом и Конан-Дойлем, у которых Беляев учился художественному мастерству.
Поскольку у нас еще не было создано своей традиции научно-фантастической литературы, — учение у этих признанных мастеров было естественным путем, ускорившим становление писателя. Сам он писал впоследствии:
«Советская научная фантастика неизбежно должна была пройти стадию ученичества у западноевропейских мастеров. Естественно, мы должны были овладевать и стандартными формами».[31]
Этим частично объясняется и преобладание зарубежной тематики на первом этапе его творчества.
Впрочем, существовало еще одно обстоятельство, сильнее других толкавшее Беляева на изображение жизни зарубежного общества. Оно возникало из необходимости опираться на новейшие достижения науки и техники, — стало быть, на достижения в основном буржуазной науки и техники, потому что, как говорил в те годы В. И. Ленин, «Все знают, что передовой капитализм с точки зрения технических усовершенствований, технической постановки дела несравненно выше, чем теперешняя наша промышленность».[32]
В двадцатых годах, на заре социалистической индустриализации, изображать Россию центром научно-технического прогресса было бы большой погрешностью против жизненной правды даже для фантастического произведения.
Беляев, по-видимому, с самого начала понимал, что научная фантастика, при всей своей устремленности в будущее, должна прежде всего служить интересам своего времени. Позднее он так писал в одной из своих статей:
«Наша научная фантастика в первую очередь должна быть одним из средств агитации и пропаганды науки и техники, должна расширять и научные знания, привлекать к научным и техническим проблемам интерес читателей и молодежи в особенности».[33]
Но научно-фантастическая литература, так тесно связанная с вопросами науки и техники, вместе с тем весьма чувствительна и к политическим проблемам своего времени. И положение писателя-фантаста становится нелегким, коль скоро между теми и другими существуют противоречия. Беляеву пришлось начинать свою работу в условиях, когда эти противоречия были обострены до крайности, в условиях момента, по ленинскому определению, исключительного, «… когда мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по силе политической власти рабочих и вместе с тем позади самого отсталого из западно-европейских государств по организации добропорядочного государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к материально-производственному „введению“ социализма».[34]
Не следует недооценивать трудностей, которые вставали в этой исторической ситуации перед писателем-фантастом. Не случайно в приключенческой литературе двадцатых годов нашла широкое распространение псевдонаучная фантастика, а произведения, построенные на подлинно научном фундаменте, насчитывались единицами. И то, что Беляеву в подобных условиях все-таки удалось создать настоящие научно-фантастические произведения, уже само по себе заслуживало безусловного одобрения и поддержки.
Критика, однако, отнеслась к его творчеству иначе. На первых порах печать вообще никак не откликалась на произведения Беляева. Сказывались бытовавшие в конце двадцатых — начале тридцатых годов взгляды, что фантастика вообще приносит вред, «уводя молодежь из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее миры», — как безапелляционно утверждалось, например, в одной из статей тех лет.[35]
И лишь во второй половине тридцатых годов в печати стали появляться немногочисленные и довольно краткие оценки произведений Беляева. Теперь, через несколько лет после постановления ЦК ВКП(б) «Об издательстве детской литературы» (9 сентября 1933 года), в котором прямо рекомендовалось переиздавать в ряду других классических произведений детской литературы и книги Жюля Верна, было бы странно отрицать воспитательное значение научной фантастики. И все-таки произведения ведущего советского писателя этого жанра оценивались то как научно несостоятельные и не имеющие познавательной ценности, то как реакционные в социальном отношении,[36] то как неудачные подражания приключенческим западным романам.[37]
Лишь о романе «Прыжок в ничто» говорилось как об имеющем не только серьезные недостатки, но и серьезные достоинства; впрочем, тут же оговаривалось отсутствие у произведения большого принципиального и новаторского значения.[38]
Смешивая понятия «идейное содержание» и «научная проблематика», критика утрировала и искажала научно-фантастические идеи Беляева, приписывая ему, например, такой абсурд, как предвидение массового воскрешения покойников.[39]
В целом отношение критики к пятнадцатилетнему непрерывному литературному труду писателя отразилось в весьма недвусмысленной формулировке, данной в статье А. Ивича:
«Романы А. Беляева вне времени и пространства. Действие их развертывается в условных городах. К социалистическому обществу, к социалистической науке они имеют самое приблизительное отношение…»
Эта прижизненная эпитафия была последним откликом критики на творчество Беляева. Через несколько месяцев началась война, оборвавшая творческий и жизненный путь писателя.
Правда, были и другие отклики. В анкете редакции «Вокруг света» о лучшем произведении, напечатанном в журнале в 1934 году, сообщалось, что «почти единодушное признание получил роман Беляева „Воздушный корабль“»,[40] — заметим, далеко не лучшее его произведение.
Утверждения критики разошлись также с мнением К. Э. Циолковского. Корифей русской науки в предисловии к роману «Прыжок в ничто» оценивал научную сторону этого произведения как новаторство в литературе.
Теплом и заботой о писателе были проникнуты строки из письма К. Э. Циолковского Беляеву:
«Одни изобретают и вычисляют, другие более доступно излагают эти труды, а третьи посвящают им романы. Все необходимы, все драгоценны».[41]
Можно только пожалеть, что в течение долгого времени предвзятые выступления критиков оказывались более весомыми, чем мнение великого ученого и многочисленных рядовых читателей Беляева.
Нынче забыты недальновидные критические отклики, в которых Беляев именовался автором «неудачных подражаний», «несостоятельных в научном отношении», «порочных в своей основе», «дающих мало уму, а еще менее сердцу». Пусть многие из его фантазий уже осуществились и потеряли прелесть новизны, пусть некоторые гипотезы устарели, опровергнутые новейшими научными открытиями, — лучшие произведения Беляева по-прежнему живут и продолжают владеть умами и сердцами своих читателей.
2
Значительный успех творчества Беляева среди широких кругов читателей разных поколений объясняется прежде всего необычайным разнообразием научно-фантастической проблематики его произведений. Исходя из целей научной пропаганды, Беляев стремился располагать свои произведения как бы по широкому фронту науки, стараясь охватить возможно больше направлений в том решительном наступлении, которое вела и ведет современная наука на «белые пятна» в знаниях человечества. В этом Беляева можно сравнить, пожалуй, лишь с одним Жюлем Верном.
Даже неполный перечень всех научных проблем, которых писатель коснулся в своих произведениях, дает представление об энциклопедическом характере интересов Беляева. Его герои работают в области таких далеких друг от друга наук, как физиология, микробиология, гидробиология, метеорология, воздухоплавание, астронавтика, и многих других. От физики низких температур и высоких давлений писатель переходит к биотокам и нейроизлучениям, от искусственных дождей и эндокринологии, от освоения морских ресурсов — к эксплуатации воздушных течений, от сверхдальнего и подводного телевидения — к передаче мыслей на расстояние, от преобразования природы нашей страны — к изучению вселенной.
Характерно, что писатель чуть ли не параллельно работал над произведениями, проблематика которых относится к самым различным областям наук. Из трех больших романов 1929 года «Продавец воздуха» посвящен опытам по сжижению и сгущению воздуха, «Властелин мира» — исследованиям электромагнитных излучений головного мозга и передаче мыслей на расстояние, а «Человек, потерявший лицо» — экспериментам в области эндокринологии.
Здесь же следует отметить популяризацию свойств света в рассказе «Светопреставление», пеструю своеобразную тематику трех рассказов из цикла «Изобретения профессора Вагнера», попытку проиллюстрировать относительность понятия времени («Держи на Запад»), чтобы получить представление о разнообразии научно-фантастического материала в произведениях только одного 1929 года.
Подобная универсальность, даже если учитывать умение автора быстро выявлять основные творческие идеи новых для него наук, несомненно шла за счет глубины проникновения в проблематику данной науки, за счет детального изображения различного ряда научных подробностей. Именно на этой почве фантастика Беляева вызвала недовольство критиков, и резкость приводившихся оценок во многом объясняется тем, что авторы статей и рецензий считали основным достоинством научно-фантастического произведения обилие реального познавательного материала.[42]
Беляев же, напротив, протестовал против попыток низвести научную фантастику до уровня «занимательной науки», утверждая, что «привлечь внимание к большой проблеме — это важнее, чем сообщить ворох готовых сведений».[43]
Правота Беляева в этом споре окончательно выявилась лишь в послевоенное время, когда приверженцы противоположной точки зрения, стремясь ограничить фантастический вымысел рамками государственного перспективного планирования, создали так называемую «фантастику малой мечты», в которой место смелой, подчас дерзновенной фантазии заняло изображение более или менее значительных научно-технических усовершенствований, опережающих всего на несколько лет реальный уровень научно-технических знаний. Наиболее полное выражение эта тенденция нашла в романах и повестях В. Немцова.
Однако же после Беляева новое слово в нашей научно-фантастической литературе было сказано таким смелым мечтателем и романтиком, как И. А. Ефремов, творческие принципы которого во многом близки взглядам Беляева.
Многие мысли Беляева о научной фантастике сходны с суждениями столь опытного мастера слова, как Константин Федин. Убежденный в праве научной фантастики пропускать «подробности, детали своего восхождения к цели», Федин считает закономерным, что она «берет от науки какое-нибудь исходное обоснование мысли, стремится быть логичной, но, минуя ступени, не затрудняя себя неразгаданным, бросает мысль в капризный, почти совершенно свободный полет».[44]
Именно так строит свои лучшие произведения Беляев. Взяв за основу какой-нибудь реальный научный факт, какую-либо действительно научную идею, он, стараясь быть последовательным, избирает один из возможных вариантов ее развития и доводит его в своем воображении до логического конца.
Сведения о первых несовершенных опытах по поддержанию жизни в отделенной от туловища голове собаки явились научной основой увлекательного романа о хирурге, соединившем голову одного человека с телом другого («Голова профессора Доуэля»). Операции парижского врача Воронова, пытавшегося пересадкой желез внутренней секреции задержать старение организма, послужили отправным пунктом для создания романов «Человек-амфибия» (1928) и «Человек, потерявший лицо» (1929).[45]
Хотя при описании экспериментов Доуэля, Керна («Голова профессора Доуэля»), Васильева и Цорна («Человек, потерявший лицо» — «Человек, нашедший свое лицо») Беляев сообщает минимум медицинских сведений, ему, как правило, удается показать творческий характер научного труда своих героев.
Разумеется, писатель не в состоянии предусмотреть неизбежные в ходе последующих научных исследований повороты и отклонения от первоначальной гипотезы. Поэтому пути, которыми идут герои научно-фантастических произведений, во многом не совпадают с результатами дальнейших открытий. Ведь еще Жюль Верн писал: «Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал, все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения». Но это не мешало ему создавать произведения, любимые поныне.
Достижения современной науки превзошли силу воображения не только Жюля Верна, но и жившего на несколько десятилетий позднее — Беляева. Однако, несмотря на известное несовпадение его фантазии с открытиями науки, самые фантастические домыслы писателя не кажутся нам ненаучными. Наоборот, во многих из них ощущается общность направления с некоторыми сегодняшними экспериментами и исканиями ученых.
Как можно пройти, например, мимо сходства в описании фантастических операций Керна («Голова профессора Доуэля») и реальными опытами советских физиологов, демонстрировавших недавно живую взрослую собаку с подсаженной к ней живой головой щенка?
Не беда, что перспективность этих работ еще не доказана. Коль скоро такие операции возможны на собаках, подобные им возможны и на человеке, да и сами поиски ведутся не ради собак. Стало быть, на протяжении тридцати лет наука продолжает эксперименты, близкие по теме беляевскому роману.
Еще до недавнего времени «вечное микробиологическое тесто» Бройера не имело никакого эквивалента в науке. Однако открытые в последние годы учеными разных стран удивительные свойства микроскопической водоросли хлореллы показывают, что и в повести «Вечный хлеб» фантастика не столь уж далека от интересов современной науки.
Опыты по рассеиванию туч распылением углекислоты с самолетов напоминают о рассказе «ВЦБИД» (1930), герой которого нашел способ немедленно вызвать дождь даже в самую сильную засуху. Успехи врачей в применении гипотермии, возврат к жизни людей, испытавших длительное действие низких температур, приводят на память ранний рассказ Беляева «Ни жизнь, ни смерть», в котором люди путем значительного охлаждения были ввергнуты в состояние анабиоза, а затем благополучно возвращены к жизни.
Мысль о «живом консервировании» скота во время дальних перевозок, выдвинутая в том же рассказе, перекликается с поисками новых способов консервирования продуктов с помощью антибиотиков.
И наконец, запуск искусственных спутников Земли и космической ракеты рождает надежду на близость первого «прыжка в ничто».
К сожалению, можно привести аналогии и другого рода. Летом 1957 года промелькнуло сообщение об опытах некоего Кертиса Шейфера.[46] Подобно Штирнеру из романа Беляева, этот новоявленный «властелин мира» надеется воздействием на мозг токами различной силы и частоты овладеть волей и сознанием человека, превратить его в послушного робота.
Созвучие фантазии Беляева с достижениями и открытиями современной науки и техники, очевидное для каждого читателя его произведений, оказалось возможным, несмотря на то, что в произведениях «Голова профессора Доуэля», «Вечный хлеб», «ВЦБИД» и «Ни жизнь, ни смерть» пропущены буквально все практические «детали восхождения к цели». Критика, говоря о первом из них, даже утверждала, что «умолчанием о существе операции Беляев сводит на нет познавательную ценность романа».[47]
И, наоборот, в романах «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1938), в широко известной повести «Звезда КЭЦ», романе «Воздушный корабль» и в ранних фантастических очерках «Зеленая симфония», «Город будущего» писатель не поскупился на детали и подробности. Но из-за несоответствия с дальнейшими научно-техническими достижениями многое в них кажется нам сейчас надуманным и наивным.
Впрочем, опыт самого Беляева удерживает от неправильного вывода о роковой для научно-фантастического произведения роли научно-фантастической детали. В ряде беляевских произведений, фантастика которых для двадцатых— тридцатых годов была весьма смелой и в которых нынче выявляются интересные аналогии с проблемами современной науки, есть немало научных сведений и технических данных. Например, в романе «Прыжок в ничто» о теоретических основах и вероятных условиях межпланетного полета говорится немногим меньше, чем в распространенной в тридцатые годы научно-популярной книжке Я. Перельмана «Ракетой на Луну». По этим вопросам участники перелета выслушивают даже целую лекцию, которая ничуть не портит роман, не лишает его актуальности и в наши дни.
Беляев не только не страдал недооценкой научно-фантастической детали, но и умело пользовался ею для достижения наибольшего правдоподобия своих научно-фантастических вымыслов. Для этого он умышленно вводил в привычную для читателя современную ему обстановку чисто фантастические подробности. Сохраняя большое чувство меры, он обладал удивительным умением включать эти подробности в заурядные явления, в обывательские разговоры, далекие не только от фантастики, но и вообще от какого-либо полета мысли (прием испытанный, но доступный авторам далеко не всех научно-фантастических произведений).
Например, в рассказе «Светопреставление» фантастический вымысел, связанный с замедлением скорости света, передается такой обыденной, но вместе с тем совершенно фантастической картинкой из жизни людей в условиях, когда все окружающее становится для них видимым с опозданием на 5—10 минут:
«Скрипнула „закрытая“ дверь и в комнату вошло тяжелое дыхание фрау Нейкирх:
— Я вскипятила воду и закрыла кран газовой горелки. Но газ продолжает гореть, хотя этот кран закрыт».
Герой рассказа, Марамбаль, краснеет и радуется, что никто не видит его смущения, и тут же, спохватившись, что его все равно потом увидят, делает безразличное лицо.
Той же цели служит лаконичная фраза:
«Садитесь на этот стул, — говорят герою, — он не сдвигался с места более 10 минут».
Таких примеров у Беляева множество. Благодаря им произведения становились занимательнее, фантастика — понятнее, научная идея — доступнее. Беляев, как правило, давал не только научную, но и психологическую мотивировку происходящего, а поэтому введение подобных деталей способствовало уяснению и развитию общего замысла произведения.
Но в том-то и достоинство лучших произведений Беляева, что весь этот научно-пропагандистский материал тщательно отбирался и содержал только такие реальные научные и вымышленные сведения, которые были необходимы как для уяснения научно-фантастической идеи произведения, так и для развития его сюжета.
Поэтому в словах Беляева о «ворохе готовых сведений» следует видеть не отрицание важности научных подробностей, а убеждение писателя в том, что неумеренное пользование научно-фантастическими деталями способствует быстрому старению произведения.
Вопрос о долговечности научно-фантастических произведений принадлежит к числу самых больных вопросов.
Каждому художнику свойственно стремиться к созданию долговечных произведений и надеяться, что созданное им переживет своего автора. Поэтому мало радости сулит автору научно-фантастического произведения сознание, что наиболее важная часть его детища — научная проблематика — через несколько лет окажется устаревшей.
А в наше время — время невиданных темпов научного прогресса — такая тревога может поселиться в сердце не только сторонника фантастики «малой мечты» (тому это как раз безразлично), но и самого мечтателя. Поэтому существенный интерес представило бы выявление тех качеств произведений Беляева, которые обеспечили им длительное пребывание у переднего края науки.
Сам Беляев придавал большое значение новизне научно-фантастических идей.
«Не обязательно новые идеи должны быть оригинальным созданием автора, — писал он. — Они должны быть новыми, это прежде всего».[48]
Требование новизны понималось Беляевым как постоянные поиски еще неразработанных, во многом неясных для науки проблем, на которых он и основывал фантастические вымыслы своих произведений. Сравнительно редко он обращался к тому, что находилось уже в стадии успешной разработки. И в этих случаях, чаще чем в других, терпел неудачи. Таковы его слабые рассказы «Сезам, откройся» (об электрификации быта) или «Мертвая голова» (о граммофонной записи).
Обычно же Беляев смело шел вразрез устоявшимся представлениям. Например, содержание рассказа «Ни жизнь, ни смерть» он основывает на мысли о возможности значительного охлаждения человеческого тела без риска для жизни человека, хотя постановка подобной проблемы явно противоречила взглядам медицины двадцатых годов.
Такую позицию Беляев занимает во всех своих наиболее известных произведениях. В годы создания «Головы профессора Доуэля» существовали еще весьма общие понятия о возможности хотя бы кратковременного существования какого-либо органа вне человеческого тела. Не была решена проблема регенерации нервных тканей, не существовало еще аппаратов, подменяющих работу сердца, легких, без чего не могли осуществляться операции Керна.
В конце двадцатых годов оставалась загадкой природа электромагнитных излучений мозга, открытие которых послужило материалом для создания романа «Властелин мира».
Герои романа «Подводные земледельцы» уже свободно разгуливали по морскому дну, когда в стране только зарождалась водолазная служба.
Об огромных возможностях телевидения Беляев писал тогда, когда этот вид связи находился еще в зачаточном состоянии. Но если бы мы вздумали сопоставить его роман «Чудесное око» (1935) с романом «Счастливая звезда», написанным лет на пятнадцать позднее специалистом в области радиотехники В. Немцовым, то оказалось бы, что роман Беляева и поныне опережает современное состояние телевидения, в то время как научная проблематика «Счастливой звезды» в лучшем случае приближается к уровню сегодняшних достижений.
Не останавливаясь перед риском ошибиться, Беляев постоянно стремился заглянуть подальше вперед. Но ему была органически чужда поза предсказателя и провидца. Во многих случаях он считал более надежным для писателя опираться не на собственные — порою дилетантские — гипотезы, а на взгляды передовых людей науки своего времени. Здесь Беляев явственно опирается на творческие принципы Жюля Верна. Он и на практике следовал этим принципам. О том свидетельствуют его ссылки на опыты французского ученого Броун-Секара, использование им в произведениях метеорологических работ профессора Молчанова («Воздушный корабль»), идеи теплового насоса, выдвинутой в двадцатых годах русским физиком В. А. Михельсоном («Под небом Арктики»), упоминавшихся уже операций Воронова и особенно его многолетний творческий контакт с одним из замечательнейших современников — Константином Эдуардовичем Циолковским.
Воздействие на Беляева научного творчества Циолковского было очень велико. Возможно, что, кроме многообразия и математической ясности идей Циолковского, Беляева привлекала в нем склонность ученого к изложению своих мыслей в художественной форме.
Их творческое общение началось в 1930 году, когда Беляев написал очерк «Гражданин эфирного острова», популяризующий ряд идей Циолковского, и продолжалось до самой смерти ученого. Уже упоминалось, как тепло поддержал Циолковский Беляева в трудную для писателя минуту. Со своей стороны Беляев, начиная с «Гражданина эфирного острова» и кончая одним из последних своих романов — «Под небом Арктики», постоянно, в той или иной форме, возвращался к идеям Циолковского. Они были положены в основу таких широко известных произведений Беляева, как его роман «Прыжок в ничто» (1933, переработан в 1935) и повесть «Звезда КЭЦ» (1936). Последняя публиковалась уже после смерти ученого и была посвящена его памяти. Но и в других произведениях тридцатых годов постоянно встречаются мысли, идеи, детали, почерпнутые писателем у Циолковского или возникшие под влиянием его научных трудов. Достаточно сравнить очерк «Гражданин эфирного острова» с романами «Воздушный корабль», «Лаборатория Дубльвэ», «Под небом Арктики», чтобы убедиться, что, например, изображение транспортных средств будущего, занимающее значительное место в этих произведениях, в той или иной мере опирается на идеи Циолковского.
Встреча с Циолковским имела для Беляева и еще одно немаловажное значение. Она произошла в момент, когда писатель переживал серьезный творческий кризис. Все написанное им до 1930 года опиралось на традиции западноевропейской фантастики, прежде всего Уэллса и Конан-Дойля, и было в основном посвящено изображению зарубежной жизни. В годы первых пятилеток под влиянием политики индустриализации стала быстро устраняться та «исключительность момента», о которой говорил В. И. Ленин. Для автора научно-фантастических произведений уже не было необходимости ограничиваться западноевропейским и американским материалом. Создавались условия для изображения будущего советской науки и техники.
Изменившиеся условия требовали от Беляева серьезной творческой перестройки. Опыт его предыдущих работ, определившиеся особенности его писательских средств не годились для отображения жизни советского и — раз речь идет об изображении будущего — коммунистического общества.
После плодотворнейших 1928 и 1929 годов, когда были опубликованы многие произведения, составившие костяк беляевского творчества — «Человек-амфибия», «Вечный хлеб», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Человек, потерявший лицо» и ряд рассказов, — в 1930 году наступило затишье. Из написанного в этом году несомненную художественную ценность представлял лишь очерк о Циолковском и, до какой-то степени, рассказ «ВЦБИД». 1931 год не дал ни одного удачного произведения, в следующем году Беляев вовсе не печатался.
И лишь с выходом в 1933 году «Прыжка в ничто» Беляев вновь обрел былую форму. Успех этого романа, как и повести «Звезда КЭЦ», прямо определялся их насыщенностью идеями Циолковского и после нескольких лет неудач послужил для писателя большой моральной поддержкой. Под знаменем научных идей Циолковского для Беляева открылся новый период творчества.
Не сопоставляя сейчас произведения обоих периодов, нельзя не заметить, что романы и повести на советские темы, при наличии в них определенных художественных недостатков, все же были важным шагом в развитии советской научной фантастики. Они уже содержали ряд элементов, характерных для научно-фантастической литературы послевоенного времени. В них впервые наметились попытки строить сюжет произведений на борьбе различных научных идей (например, школа Лаврова и школа Сугубова в романе «Лаборатория Дубльвэ»), определилось стремление изображать научное творчество не как таинственный опыт ученого-одиночки, а как коллективный труд многих исследователей («Звезда КЭЦ», «Воздушный корабль», «Под небом Арктики»).
Под влиянием этих новшеств в творчестве Беляева начала складываться форма многотемного научно-фантастического романа с разнообразной проблематикой и большим числом персонажей, также нашедшая широкое распространение в послевоенной научно-фантастической литературе.
Но все же излюбленным видом научно-фантастического произведения для Беляева оставался роман или рассказ, посвященный одной — двум научно-фантастическим проблемам, с ограниченным количеством действующих лиц. Над такими произведениями Беляев работал до самых последних дней.
В последнее пятилетие из-под его пера вышли роман «Голова профессора Доуэля» и рассказ «Мистер Смех» (1937), рассказ «Невидимый свет» (1938), роман «Человек, нашедший свое лицо» (1940), роман «Ариель» и рассказ «Анатомический жених» (1941).
Поднимая в этих произведениях вопросы, касавшиеся преимущественно физиологии, Беляев умел заинтересовать столь узкой проблематикой самые различные слои читателей, связать решение сложных научно-фантастических задач, стоявших перед героями произведений, с самыми простыми чаяниями множества людей.
Делалось это незаметно, исподволь. Сталкивая в романе «Человек, нашедший свое лицо» уродца Тонио с эгоистичной и черствой красавицей-партнершей, Беляев на первый взгляд следует шаблону. Но, рассказывая в связи с фантастическим вымыслом романа о гормонах, о функциях желез внутренней секреции, показывая, как некий доктор Цорн воздействием на эндокринную систему меняет облик своих пациентов, писатель дает иное решение вопроса. Фантастика романа оборачивается в глазах читателей надеждой, что в будущем наука сумеет «управлять» внешностью человека и исправлять «несправедливости», допущенные природой.
Как бы по-разному ни звучала для читателей разных возрастов мысль о возможности усовершенствования человеческого организма, попытки героев Беляева бороться со старостью («Лаборатория Дубльвэ»), уродством («Человек, нашедший свое лицо»), слепотой («Невидимый свет»), преждевременной и случайной смертью («Голова профессора Доуэля») найдут свой, глубоко личный отклик.
Опираясь на чувство большой личной заинтересованности, возникающее даже у людей, устремления которых далеки от научных проблем, поднятых в его произведениях, Беляев ведет читателя к осознанию общественного значения этих проблем. Его фантастика убеждает, что с помощью передовой прогрессивной науки человеческое общество сможет улучшить условия своего существования, овладеть богатствами Земли, освободиться от влияния случайностей в природе, преодолеть пространство, даже время, завоевать океаны, выйти в космос, то есть расширить границы естественных условий обитания. Тем самым раз и навсегда уничтожается страх перед перенаселением, нищетой, голодом, взаимным истреблением и прочими ужасами, которыми любит пугать сумеречная буржуазная фантастика, и в сознании читателя рождается большая мечта — необходимая предпосылка подлинного научного энтузиазма.
3
Смелая постановка научно-фантастических проблем соединялась у Беляева с большим вниманием к социальному содержанию своих произведений.
Тема неукротимой борьбы против порабощения и угнетения человека слышится на протяжении всего творческого пути писателя. Восстание рабов («Последний человек из Атлантиды», 1925) и восстание островитян («Остров погибших кораблей», 1926–1927), грандиозная стачка в Буэнос-Айресе («Человек-амфибия», 1928), картины мировой революции («Ни жизнь, ни смерть», 1926, «Прыжок в ничто», 1933), коммунистическое общество будущего («Город победителя» и «Зеленая симфония», 1930, «Звезда КЭЦ», 1936) — таков социальный фон, благодаря которому в творчестве Беляева настойчиво звучит то приглушенно, то выходя на первый план романтическая тема надвигающейся мировой революции, страстное нетерпеливое ожидание близкой победы мирового пролетариата.
Не забудем, что до середины сороковых годов Страна Советов была лишь островом в капиталистическом мире, и не каждый еще сознавал очевидность решения вопроса «кто кого». Беляев же во всех без исключения произведениях давал только одно, свойственное советской литературе решение этого вопроса.
Утверждение в научной фантастике боевого тона советской литературы придало произведениям Беляева активный, наступательный характер. И в политическом отношении они оставляли далеко позади самых завзятых радикалов буржуазной фантастики.
Вопросы пропаганды передовых политических идей имели для писателя принципиальное значение.
«Социальная часть советских научно-фантастических произведений, — писал он, — должна иметь такое же надежное основание, как и часть научно-техническая».[49]
Выступления Беляева против попыток ограничить компетенцию научной фантастики областью естествознания и техники свидетельствовали о ясном понимании ее задач.
Тяготение к постановке больших социальных проблем вытекает из самого существа научно-фантастической литературы. Она призвана отображать в художественной форме научно-фантастическое творчество человека, которое во многом влияет на развитие общественных отношений и одновременно во многом зависит от них. А потому писатель, изображая фантастическое развитие науки или какой-либо ее отдельной отрасли, не может пренебречь влиянием общественных отношений на труд своих героев или умолчать о воздействии кардинальных научно-технических открытий, реальных или вымышленных, на общественное сознание людей.
С другой стороны, изображение общественных явлений в научно-фантастическом произведении подчинено необходимости связывать их с основной научно-фантастической тематикой. Иначе произведение будет принадлежать уже к другой разновидности фантастики — социальной утопии.
Стало быть, особенности научно-фантастической литературы и побуждают писателя к изображению больших общественных явлений и ограничивают возможный для него круг решений. Это ставит автора научно-фантастического произведения перед немалыми трудностями, преодоление которых далеко не всегда бывает удачным.
Одна из наиболее «хоженых» дорог научной фантастики ведет к механическому объединению в фабуле одного произведения научной и социальной проблематики. При этом изображенные писателем общественные события служат только фоном, на котором развертывается научно-техническое творчество героев.
Так построен известный роман Беляева «Человек- амфибия». Герой романа — Ихтиандр — лишь соприкасается с общественной жизнью Буэнос-Айреса. Политическая борьба в городе не определяет судьбы Ихтиандра и хирурга Сальватора, и они, в свою очередь, не оказывают влияния на ее исход. В этом отношении «Человек-амфибия» напоминает такое произведение, как «Паровой дом» Жюля Верна, в котором фантастический вымысел — путешествие в «Паровом слоне» (подобии современного танка) — дается на фоне восстания в Индии, но не находится в прямой связи с ним.
Такое решение затрудняет одновременное развитие социальной и научно-фантастической сторон произведения: усиление внимания к одной из них идет за счет разработки другой. А это, в свою очередь, сказывается на стройности сюжета, динамике развития событий, полноте художественных образов.
Первые попытки принципиально иного решения мы находим у Беляева в его ранних рассказах, в частности в рассказе «Ни жизнь, ни смерть», где капиталисты в поисках выхода из экономического кризиса ввергают безработных в состояние анабиоза. Люди, отчаявшиеся получить работу, «добровольно» проводят в этом состоянии «небытия» все время между короткими периодами «процветания», когда нужда в рабочих руках позволяет им временно вернуться к активной деятельности.
О научной стороне этого рассказа уже говорилось. С политической точки зрения рассказ несет в себе большой заряд сатиры на буржуазное общество, разоблачает его неспособность обеспечить людям нормальное существование.
События в рассказе развиваются бурно. В стране (Англии) зреет возмущение торговцами «мороженой человечиной». Восстание перерастает в мировую революцию. Последний акт социальной драмы разыгрывается уже в условиях победившего коммунизма.
Фантастическая, но психологически правдоподобно показанная встреча молодого рабочего, «размороженного» после десятилетий «анабиозного сна», со своим сыном — глубоким стариком — и внуками раскрывает всю глубину трагедии человека, оказавшегося чужим в незнакомом ему обществе его потомков. Пусть этот мир совершеннее и лучше организован, но герой не подготовлен к жизни в новых условиях. И безысходная тоска по привычному для него укладу, печаль по давно умершей жене явно противоречат заманчивым картинам безоблачного счастья (полное освобождение от нужд и тягот жизни плюс практическое бессмертие в придачу), которые рисовала в начале рассказа сладкозвучная буржуазная реклама.
Несмотря на некоторое сюжетное сходство с ирвинговским Рипом ван Винклем, рассказ Беляева вполне оригинален. Писатель, правда, не сумел до конца использовать возможности, открытые его научно-фантастическим вымыслом. Но в рассказе уже видны главные идеи, определившие дальнейшее направление работы писателя.
И пусть не смущает критиков мрачный колорит и трагическая концовка рассказа, так как главное здесь не в мимолетных эскизах картин будущего. На раннем этапе творчества Беляев и не ставил перед собой столь трудной задачи, как изображение жизни людей в бесклассовом обществе. В годы бурного западноевропейского и американского «просперити» писатель своим рассказом напоминал об исторической обреченности капиталистического мира, который не могут спасти никакие научные или технические открытия.
Примечательна судьба героя рассказа. На его примере Беляев, пусть в негативной форме, показал, что коммунизм — это вовсе не «земной рай для всех», и счастлив при нем будет лишь тот, кто придет к нему в рядах борцов и строителей.
Умение так поставить научно-техническую проблему, чтобы она одновременно привлекала внимание к актуальным политическим задачам, Беляев сохранил на протяжении всего писательского пути.
Изображение больших социальных явлений как следствия широкого применения научно-технических достижений, взгляд на научные открытия и изобретения как на средство кардинального изменения общественных отношений были широко распространены в зарубежной научной фантастике первых десятилетий двадцатого века. Наряду с надеждами на всеобщее обновление под эгидой инженерско-профессорского рационализма, теория «технократии», на которую опирались эти взгляды, порождала и большие сомнения. Наиболее тонкие наблюдатели замечали, что развитие технической культуры на Западе сопровождается заметным ослаблением влияния идей буржуазного гуманизма. Опасения, не окажется ли человечество беззащитным перед злоупотреблениями возросшей мощью техники, внесли в западную фантастику настроения неуверенности и скептицизма.
Используя традиционные коллизии буржуазной фантастики, Беляев направил их не на утверждение, а на опровержение столь модной в те годы теории.
Крушение притязаний изобретателя на руководство обществом показано писателем в романе «Властелин мира». С помощью средства, позволяющего внушать людям свои мысли и волю, герой этого романа, во многом созвучного с «Гиперболоидом инженера Гарина» А. Н. Толстого, сравнительно легко подчиняет себе буржуазный мир. Однако в столкновении с советскими людьми Штирнер терпит неудачу. Сознание, что он не является монополистом своего могущественного оружия, подрывает его волю. Неустойчивая психика индивидуалиста сдает перед лицом бескорыстия и убежденного гуманизма его противника — советского ученого Качинского. И не случайно неудача постигает Штирнера уже после того, как ему удается в конце концов заманить Качинского в ловушку. Таким образом, герой произведения терпит не военное или техническое, а главным образом моральное поражение.
Характерно, что в действиях Штирнера нет и следа каких-либо стремлений к справедливому переустройству общества. Подобно Гарину из романа А. Н. Толстого, он являет пример самого откровенного авантюризма.
Если во «Властелине мира» Беляев прежде всего подчеркивал моральную несостоятельность претензий того или иного, пусть выдающегося, ученого на роль полновластного вершителя человеческих судеб, то в следующем за «Властелином мира» романе — «Продавец воздуха» — писатель уже иначе подходит к решению той же задачи. Здесь талантливый ученый-физик Энгельбрект прямо показан игрушкой в руках крупных монополий, которые выступают в роли претендентов на мировое господство. В отличие от Штирнера, сам Энгельбрект якобы не участвует в борьбе. «В финансовые затеи я не вмешиваюсь», — формулирует он свое кредо представителя «чистой науки». Однако читателю ясно, что Энгельбрект, хотя и невольно, играет первостепенную роль в гигантской авантюре своего хозяина — Бэйли.
Военному краху Бэйли, пытавшегося путем «консервации» воздуха поставить человечество перед угрозой удушения и тем самым подавить революционное движение и поработить все население земли, сопутствует моральный крах научного руководителя и главного инженера «фабрики воздуха» — Энгельбректа.
В «Продавце воздуха», как и во «Властелине мира», обладатели могущественной техники не помышляют о какой-либо созидательной работе. Их деятельность направлена на достижение корыстных эгоистических целей и не приносит людям ничего, кроме несчастий и страданий. Единственной силой, способной обуздать этих «наполеонов от науки», является советская страна. Но, в отличие от «Властелина мира», в «Продавце воздуха» наряду с возможностью перевоспитания заблуждающегося Энгельбректа утверждается необходимость беспощадной борьбы с теми, кто использует во зло человечеству великие открытия науки.
Развенчивая мнимую прогрессивность теории «технократии», Беляев ставит постоянно волновавший его вопрос о судьбе ученого в капиталистическом обществе, о пределах возможности свободного гуманистического научного творчества в условиях буржуазного мира.
На разных этапах литературной деятельности писатель неизменно возвращался к этой проблеме, рассматривая ее под различными углами зрения. В маленьких сатирических новеллах тридцатых годов «Невидимый свет» и «Анатомический жених» он выступал против бесчеловечного экспериментаторства на людях.
Сам по себе опыт Крукса («Невидимый свет») не может вызвать возражения, так как объективно врач сделал благое дело — возвратил слепому зрение. Но, восхищаясь умением врача, гордясь большими возможностями медицины, писатель осуждал позицию своего героя, который видел в пациенте лишь объект интересного эксперимента.
Во всех произведениях Беляева окончательная оценка героя зависит от выяснения целей его исследовательской работы, что свидетельствует о последовательности гуманистических взглядов писателя. Но хотя самому автору претили иные поступки его действующих лиц, он беспристрастно отмечал широкую научную эрудицию и большую одаренность даже у отрицательных персонажей.
В отношении к научной работе героев произведения Беляев находил яркие черточки, существенно дополнявшие их художественные образы. Достаточно сравнить в этом плане двух ученых из романа «Голова профессора Доуэля» — Доуэля и Керна. Гуманист Доуэль, видевший смысл жизни в расширении возможностей и совершенствовании методов медицины, отдает должное хирургическому мастерству Керна, несмотря на то, что сам Доуэль явился жертвой его мастерства. Первый эксперимент по сохранению жизни в человеческой голове, отделенной от туловища, Керн произвел над своим учителем Доуэлем. И тем не менее: «…он талантливый хирург, — думал Доуэль, — и, пожалуй, самый способный из всех ассистентов, которые были у меня. Если не сделает этого он, который пользовался моими советами до настоящего дня, то не сделает никто».
И, наоборот, Керн, успех которого полностью зависит от научного руководства Доуэля его работой, со скрежетом зубовным признает превосходство своего учителя:
«Возмутительно! — думал Керн. — Эта шипящая, как проколотая шина, голова продолжает учить меня и издеваться над моими ошибками, и я принужден, точно школьник, выслушивать ее поучения… Поворот крана, и дух вылетит из этой гнилой тыквы…»
Так непосредственно в самом научно-фантастическом материале Беляев черпал средства для психологической характеристики героев. Это позволяло ему создавать достаточно глубокие, вполне индивидуализированные образы без риска ослабить напряжение приключенческой фабулы.
Тематическая близость ряда произведений Беляева позволяет рассматривать их как отдельные части большого цикла, посвященного раскрытию трагической судьбы человека науки в буржуазном обществе. Писатель как бы прослеживает пути, ведущие от первых, казалось бы незначительных, уступок в вопросах научной этики до катастрофических по своим последствиям злоупотреблений научными и техническими новшествами.
От Доуэля, который, видя преступность Керна, все же помогает ему, надеясь увидеть осуществление своих замыслов, — к Круксу с его полным равнодушием в отношении пациента, и далее к Энгельбректу, трусливо отгоняющему мысль о своем пособничестве авантюре Бэйли, вплоть до оголтелого индивидуализма Керна и Штирнера.
Причину моральной неустойчивости одних героев и злоключений-других писатель видит в социальных условиях, в которых живут и творят персонажи его произведений. Одни, как например, Штирнер или Керн, не могут побороть соблазна использовать свой талант для быстрого восхождения по общественной лестнице; другие, как Доуэль и Энгельбрект, вынуждены служить интересам предприимчивых авантюристов, во власти которых они оказались; третьи, устоявшие перед всеми искушениями, укрытые от посторонних глаз стенами своих лабораторий, терпят поражение при попытках реализовать свои открытия.
На том или ином этапе научной работы деятельность ученого в буржуазном обществе обязательно оборачивается для него творческой трагедией.
«В наших университетах, — говорит профессор Бройер, герой повести „Вечный хлеб“, — можно работать только по шаблону. Всякая революционная научная мысль возбуждает тревогу и опасения. За вами следят ассистенты, студенты, лаборанты, доценты, корреспонденты, ректор и даже представители церкви. Попробуйте при таких условиях революционизировать науку!
Вас утопят в интригах, прежде, чем вы добьетесь какого-нибудь результата».
Полагая, что за пределами университета условия более благоприятствуют творчеству, Бройер, стремящийся избавить человечество от постоянной угрозы голода, поселяется на маленьком рыбачьем острове, чтобы вдали от соглядатаев осуществить свою идею. Он создает новый вид пищи. Микроорганизмы, из которых состоит его «вечный хлеб», обладают способностью чрезвычайно быстро размножаться. Тем самым ежедневная убыль «вечного хлеба» немедленно восполняется и отпадает необходимость затрачивать труд на его производство.
Однако в филантропическом порыве изобретатель забывает о социальной стороне проблемы, которую он пытается разрешить с помощью фантастического изобретения. С большим сарказмом Беляев показывает, как первая же попытка Бройера проверить действие своего «теста» на человеке вызывает целый каскад самых непредвиденных событий. Бешеный ажиотаж, крупная и мелкая спекуляция новым «товаром» выворачивает наизнанку идею Бройера, превращает «вечный хлеб» в источник колоссальной наживы, в средство растления человечества, рушит мировую экономическую систему.
Не разобравшись в свойствах дарового продукта, его разбрасывают по всей земле. А между тем «вечный хлеб», подобно уэллсовской «пище богов», выходит из повиновения. Его количество быстро растет. Вконец объевшиеся люди не поспевают поедать и уничтожать опротивевшее «тесто», и вязкая масса грозит заполнить собою всю планету.
Последние страницы повести являют апофеоз экономического и социального хаоса, и Бройер, посаженный в тюрьму за изобретение бесплатной пищи, вновь благодетельствует человечеству, найдя радикальное средство для уничтожения собственного детища.
Таков еще один вариант творческой трагедии исследователя в произведениях Беляева о зарубежной науке.
Ни одно из них не кончается благополучно. Гибнут Керн и Доуэль, Штирнер вынужден изменить весь свой внутренний мир, «забыть самого себя», Бройер — уничтожить результаты своих открытий. Сальватор садится в тюрьму, Энгельбрект теряет дочь, а Тонио Престо, проверивший на себе действие физиологических препаратов доктора Цорна («Человек, нашедший свое лицо») — возлюбленную.
Но драматическая развязка событий не заглушает оптимистического звучания произведений. Польза научных открытий, показанных в них, очевидна, как очевидно и пагубное влияние на науку косного, враждебного всему новому и гуманному, буржуазного общества, гибель которого кажется автору и неизбежной, и близкой.
4
Мысль о необходимости коренных социальных пере-устройств подтверждается в романах Беляева самой расстановкой сил, развитием и исходом событий. На фоне нарочитого безучастия полиции в отношении преступлений Керна («Голова профессора Доуэля»), явной тенденциозности судебного процесса Сальватора («Человек-амфибия»), иезуитских методов следствия с помощью аппарата, якобы подслушивающего мысли («Идеофон»), бесчеловечного равнодушия «цивилизованных» парижан, затравивших «белого дикаря», привезенного с Гималаев («Белый дикарь») и множества других деталей, отчетливо видна реальная «ценность» буржуазного правопорядка. Очевидна эфемерность усилий беляевских правдоискателей и человеколюбцев — помочь людям только средствами науки.
Неспособные отстоять гуманистические позиции в науке, они скорее филантропы, чем гуманисты, страстотерпцы, а не борцы; мученики, но не герои. Поэтому в произведениях, где действуют только такие положительные персонажи, остро чувствуется необходимость в ином, действительно главном и настоящем герое, способном изгнать из храма науки дух торгашества и спекуляции, предотвратить милитаризацию и фашизацию науки. Таким героем, по мнению Беляева, может быть только советский ученый.
Уже первый, правда весьма схематичный, образ советского ученого — инженер Качинский из романа «Властелин мира» — характеризуется бесстрашием, самоотверженностью и благородством. Те же черты, но раскрытые не в эпизодической, а в центральной фигуре произведения, мы найдем и в герое романа «Продавец воздуха». Роман примечателен, как первое произведение Беляева, в котором советский ученый выступает в качестве главного действующего лица.
Деятельная, непримиримая натура этого человека заявляет о себе с первых же страниц произведения. Оказавшись пленником на «фабрике воздуха» Бэйли, советский метеоролог Клименко не испытывает ни чувства растерянности, ни знакомого буржуазным героям Беляева одиночества. В необычной и очень сложной обстановке Клименко сразу же начинает борьбу за свое спасение и освобождение. Понимая, что от исхода этой борьбы, возможно, зависит судьба всего человечества, он готов идти на любой риск. Но в характере Клименко нет и следа жертвенности, свойственной Доуэлю или Энгельбректу: хладнокровный, расчетливый, чуждый всякой растерянности и эгоистических побуждений, он прежде всего страстный жизнелюб.
И не случайно вокруг этой мужественной фигуры концентрируются все здоровые силы фантастического подземелья — от обаятельной дочери главного инженера Норы Энгельбрект до рабочих-якутов, загнанных в нижние этажи подземного завода.
По давней традиции жанра, у Клименко есть верный спутник, сопровождающий его во всех приключениях. Но, в отличие от покорного Пятницы, флегматичного Конселя или бездумно преданного Паспарту, якут Никола — не слуга, а равный товарищ, единомышленник и помощник героя, деятельный характер, вносящий свою инициативу во все перипетии борьбы с врагом. Он необходимый участник заговора против Бэйли; именно ему в конце концов удается перехитрить Бэйли и вырваться из плена. Он же проводит красноармейцев сквозь снежную пустыню в логово врага и спасает Клименко и Энгельбректа.
Таковы советские люди в романе Беляева — скромные, смелые, решительные — борцы и гуманисты.
Во «Властелине мира» и «Продавце воздуха» Беляев впервые столкнулся с задачей изображения советских людей. Но легкость, с которой писателю удалось включить их образы в произведения, построенные на западном материале, оказалась обманчивой. Романы не содержали развернутых картин из жизни советской науки. Клименко и Качинский показаны писателем в отрыве от своей научной или изобретательской деятельности. Творцами основных научно-фантастических идей, составляющих костяк произведений, оставались по-прежнему буржуазные ученые — Штирнер и Энгельбрект. Поэтому оба произведения следует рассматривать как подготовительную ступень для перехода в дальнейшем к новой тематике. Переход этот не был ни простым, ни коротким. Но самый факт, что в 1929 году, на пороге индустриализации страны, автор научно-фантастических произведений обратился к образам своих современников и соотечественников, свидетельствует о хорошо развитом чувстве времени, политической зрелости писателя и ясности творческих перспектив.
В последующие годы были сделаны новые шаги в сторону советской тематики.
В рассказе «ВЦБИД» (1930) уже без всяких обиняков говорится о возможности свободного творчества только в советских условиях. Затравленный дельцами и мещанами, изобретатель «дождевальной установки» американец Лэйт уезжает в СССР, где принимает участие в освоении Кара-Кумов.
Но в первых произведениях, целиком посвященных советской науке, новые творческие стремления Беляева еще не получили достойного художественного воплощения. В романе «Подводные земледельцы» (1930) не было ни ярких характеров, ни обычной для произведений Беляева динамики в развитии действия, а невыразительная «рубленая проза», которой написана повесть «Земля горит», лишала ее минимальной доли поэтичности.
Иное впечатление оставляют написанные Беляевым в это трудное время творческой перестройки его публицистические очерки.
Беляев-очеркист, Беляев-памфлетист — еще не прочитанная страница в творчестве этого писателя. Его публицистические произведения до сих пор никем не собраны и фактически забыты. Но даже то немногое, что выявляется при поверхностных разысканиях, позволяет надеяться, что лучшие из его очерков еще займут достойное место в истории этого жанра.
В упоминавшемся уже очерке «Гражданин Эфирного острова» Беляев создает литературный портрет великого ученого — образ неутомимого исследователя.
«…Не переставая быть строгим ученым, — пишет Беляев, — Циолковский становится „фантастом“, далеко оставляя позади себя по смелости и широте своих космических „грез“ таких фантастов, как Жюль Верн и Уэллс».
Однако романтика научного дерзания определяется, по мнению писателя, не только масштабом, но и конкретными целями исследовательской работы.
«В настоящее время Земля есть пустыня, — говорит Циолковский. — На человека приходится 52 гектара суши и воды. Одной суши 13 гектаров. Из них не менее 4 приходится на райский климат без зимы с чудесной плодородной почвой. Тут не нужно ни обуви, ни одежды, ни дорогих жилищ, ни труда для пропитания… Засаженной бананами, корнеплодами, хлебными деревьями, кокосовыми и финиковыми пальмами или другими растениями какой-нибудь сотни квадратных метров (ар) хватит для сытой жизни одного человека. И вот почему я называю Землю пустыней: дают 400 аров плодородной тропической почвы на человека, а ему много и одного ара… Как же Земля не пустынна, если почвы на ней в 400 раз больше, чем нужно?»
В сочетании «космических грез» с деятельным конкретным гуманизмом, с удивительно хозяйственным отношением не только к планете, но и ко вселенной, и видит Беляев критерий действительной ценности любой научно-фантастической идеи.
В совершенно иных тонах написан другой очерк Беляева — «Огни социализма или господин Уэллс во мгле» (1933). Резкость этого блестящего памфлета, впервые в советской литературе отразившего известную встречу Ленина и Уэллса, вызвана тем, что Беляев, сам во многом по-уэллсовски иронизировавший над нравами буржуазного общества, выступил против попыток Уэллса писать в тех же иронических тонах о советских людях, против распространения уэллсовского скепсиса на ленинский план строительства социализма.
Сатирический эффект очерка, который явился своеобразным ответом английскому писателю на его публицистическую книгу «Россия во мгле», заключается в том, что Беляеву удалось очень точно нарисовать портрет человека, всю жизнь писавшего в своих произведениях о будущем, но отступившего в страхе и недоумении при первой же встрече со строительством этого будущего.
Разоблачая обывательский характер пессимизма Уэллса, Беляев искусно имитирует саркастическую манеру, в которой написаны впечатления Уэллса о России 1920 года.
В меткой язвительности беляевских фраз раскрывается трагикомический, неосознанный самим Уэллсом, внутренний конфликт в мировоззрении художника, который, увидев, как не похожа реальность на его утопические мечтания, не нашел в себе ни сил, ни желания понять происходящее и с чувством собственной правоты прошел мимо возможности заглянуть в новый мир. «Призраком прошлого» бредет общепризнанный лидер буржуазных мечтателей по стране-новостройке.
С тонкой иронией показывает Беляев, как метафизичность мышления мешает наблюдателю поверить в реальность ленинских замыслов, как скептицизм переходит в слепое неверие, стремление к объективности превращается в объективизм.
«О этот кремлевский мечтатель!
Великий иностранный писатель был у него. Слышал его речи об электрификации. Да, он увлекательно говорит. И когда его слушаешь, то почти веришь тому, что все это возможно. Но ведь это же не больше, как мечта!.. Великолепные планы, широчайшие горизонты.
Но ведь Москва-то во тьме! Петербург во тьме! Что же говорить о всей остальной мужицкой России?..»
И в противоположность неверию Уэллса — энергичные четкие слова Ленина, его беспредельная уверенность в неиссякаемых творческих силах народа, его презрение к маловерам.
Написанными с натуры красочными картинами города-сада Беляев подчеркивает конечное торжество ленинских идей электрификации и построения социализма. И утверждением основной мысли очерка о слабости либерально-утопической фантазии перед фантастикой революционных будней, о несостоятельности пассивного сострадательного гуманизма перед воинствующим действенным социалистическим гуманизмом звучит заключительный монолог автора:
«…Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст, пророк и провидец будущего, специалист по утопиям?
Фантастический город построен!.. Это не ваш, уэллсовский город! Ваши утопические города останутся на страницах Ваших увлекательных романов. Ваши „спящие“ не „проснутся“ никогда. Этот город — „Кремлевского мечтателя“. Вы проиграли игру!»
В художественной манере Беляева-очеркиста много общего с Беляевым-фантастом. Несмотря на то, что и в «Гражданине Эфирного острова» и в «Огнях социализма» нет никакого авторского вымысла, документальный материал обоих очерков порою кажется фантастическим.
Пафос «Гражданина Эфирного острова» выражается в стремлении автора раскрыть великую романтику научной теории. Из парадоксального столкновения сухих цифр и взволнованных поэтических картин будущего, скрытых за этими цифрами, из граничащего с гротеском слияния в одном человеческом облике — скромного провинциального учителя математики и великого вдохновенного мечтателя с рассудком холодного теоретика и сердцем пламенного поэта, рождается ощущение фантастичности образа человека, который к моменту написания очерка продолжал спокойно жить и работать среди читателей Беляева.
В «Огнях социализма» с неменьшей страстностью утверждается боевая романтика практических дел.
Как и в первом очерке, здесь безраздельно господствует фактический материал. Еще шире используются высказывания реальных исторических лиц — Ленина, Уэллса и других. Но, противопоставляя утонченную, бесплодную созерцательность равнодушного наблюдателя смелой, целенаправленной, зовущей к деянию мечте гениального теоретика и вождя, Беляев создает величественную картину героического подвига масс, беззаветным трудом превращающих десятилетия в эпохи.
За очерком о Ленине и Уэллсе последовал новый подъем творческой деятельности Беляева. В том же, 1933-м, году был закончен его широкоизвестный роман «Прыжок в ничто» (2-е издание в 1935 году). Затем начался период, характеризующийся преобладанием произведений на темы советской науки. В 1934 году вышел «Воздушный корабль», в 1934 или 1935 — «Чудесное окно», еще через год — «Звезда КЭЦ», а в 1938 году еще два романа: «Под небом Арктики» и «Лаборатория Дубльвэ».
В промежутках Беляев вновь возвращался к изображению буржуазной науки, перерабатывая старые произведения («Голова профессора Доуэля» — 1937 г., «Человек, нашедший свое лицо» — 1940 г.), создавая новые, преимущественно сатирические произведения (рассказы «Невидимый свет», «Мистер Смех», «Анатомический жених», роман «Ариэль»).
Но основное направление творческих усилий писателя определялось постоянными поисками художественных средств для создания образов героев нового общества.
Эти поиски так и остались неоконченными. Беляеву не удалось полностью осуществить свои замыслы создания принципиально нового научно-фантастического произведения, посвященного коммунистическому «завтра».
И до сих пор еще не сложился тип такого романа. Но некоторые его черты, присутствующие в послевоенной научно-фантастической литературе, впервые обрисовались в произведениях Беляева.
Пожалуй, основным признаком, отличающим новых героев писателя от его прежних персонажей, является коллективизм в научной работе. На смену одиночкам-затворникам вроде Сальватора или Бройера приходят члены большого творческого коллектива. И экипаж «Тайги» («Под небом Арктики»), и экипаж дирижабля («Воздушный корабль»), и даже представители разных научных школ Лавров и Сугубов («Лаборатория Дубльвэ») участвуют в одном общем деле.
Этим определяются отношения между действующими лицами новых произведений — отношения товарищества, дружбы и взаимопомощи. Когда усталый, больной Лавров узнает, что в Арктике умирает начальник полярной станции, он немедленно устремляется на Север. А вслед за тем, Сугубов спасает самого Лаврова от тяжелых последствий опасного эксперимента.
Люди, не связанные общностью исследовательской тематики, точно так же всегда готовы содействовать друг другу. Профессор Власов, у которого единственный свободный дирижабль, что называется, «лежит в кармане», не колеблясь объединяется с экспедицией Сузи и Ханмурадова, несмотря на крайнюю рискованность их работ по отысканию постоянных воздушных течений.
Взаимопомощь переходит в подлинный героизм, когда необходимо немедленно рискнуть жизнью ради важного научного эксперимента или для спасения товарищей.
Чертами самопожертвования отмечены поступки членов экипажа вездехода «Тайга», когда их сухопутный корабль был настигнут лесным пожаром. Без тени мысли о научном подвиге ассистентка Лаврова предлагает произвести над ней опасные опыты с электризацией мозга.
На отношениях героев не сказываются ни различие во взглядах и темпераментах, ни многонациональный состав научных коллективов.
В романе «Воздушный корабль» итальянец-археолог с изумлением отмечает интернациональный состав экипажа дирижабля, на котором капитан — узбек, начальник экспедиции — русский, механик — еврей и т. д.
Еще более нагляден в этом смысле роман «Под небом Арктики», где бок о бок оказываются люди самых различных частей света, от негров из американских южных штатов до северян-эвенков и саами.
Советских исследователей из романа Беляева характеризует ясность целей, вытекающая из тесной связи науки с практикой.
«Ты представь себе перспективы, — говорит капитан дирижабля Сузи, приступая к изучению воздушных течений. — Воздушные корабли пересекают огромные пространства нашей родины из конца в конец, не затрачивая ни угля, ни бензина…»
Работая в самых фантастических областях науки, герои Беляева ощущают себя частицами единой армии тружеников. Отсюда их умение по-государственному рассматривать свою работу и свои находки. Романтику своего труда они видят не в исключительности открытий, а в решении важных общенародных задач. Естественно, они окружены атмосферой всеобщей заинтересованности в их успехах. Вопрос, будут ли осуществлены и не будут ли искажены находки и изобретения ученых, составляющий основу конфликта в произведениях о буржуазной науке, в новых социальных условиях сам собой отпадает.
5
При всем разнообразии содержания произведений Беляев, в известном смысле, был писателем одной темы. Сильные стороны беляевского дарования — умение заинтриговать читателя сюжетом, не отклоняясь в сторону от научной проблематики, способность создать запоминающиеся человеческие образы, не нарушая динамики повествования, — наиболее полно проявились в произведениях, раскрывающих трагическое одиночество ученого-гуманиста, запутавшегося в противоречиях капиталистического мира.
В подавляющем большинстве современных советских научно-фантастических книг авторы избегают драматических коллизий. В научно-фантастической литературе, в целом бедной жизненно-достоверными конфликтами и яркими характерами, порою делаются попытки создания комических персонажей, ведущих свою родословную еще от жюль-верновского Паганеля. Но мы не встретим в нашей научной фантастике, за исключением отдельных произведений И. А. Ефремова, трагических героев.
А ведь специфика научной работы, требующей от ученого высшего напряжения, энергии и духа в борьбе со старыми представлениями, за утверждение своих новаторских идей, рождающей подчас непримиримые конфликты между сторонниками различных научных школ и направлений, содержит все основные элементы, необходимые для построения глубоко драматической коллизии, создания трагического образа. Какими, например, иными средствами можно было бы отразить в искусстве ту острейшую теоретическую борьбу, которая ведется десятилетиями между различными теоретическими течениями в генетике?
Опыт Беляева показал, что введение драматических конфликтов в приключенческую фабулу научно-фантастического произведения не умалило ни его увлекательности, ни познавательной ценности. Из творческой трагедии Бройера или Доуэля, вынужденных скрывать от окружающих свои новаторские эксперименты, естественно рождается почти непременная у Беляева атмосфера секретности. В руках умелого художника она превращается в волнующую научную тайну, в прекрасный материал для развертывания интригующих увлекательных сюжетов. Легкий привкус детектива, заметный во многих романах Беляева, ничуть не снижает их научно-фантастической ценности.
Самые неожиданные сюжетные ходы не отвлекают внимания читателей от научно-фантастической основы произведений, так как первопричина всех осложнений сюжета кроется в естественном для буржуазных героев стремлении тщательно оберегать свои научные секреты.
Драматический конфликт потребовал от писателя большего внимания к психологической разработке образов героев, что в свою очередь, ничуть не снижая остроты сюжета, укрепило логику его развития, сделало убедительными все его основные повороты.
Примером тому может служить эпизод бегства Брике в романе «Голова профессора Доуэля». Кажется невероятной простота, с какой легкомысленная недалекая Брике обманывает бдительность Керна — человека дальновидного, предусмотрительного, который с иезуитской проницательностью подобрал ключ к психическому состоянию Доуэля, мгновенно разгадал тайную игру Лоран, принял все мыслимые меры к сохранению тайны своих работ и своих преступлений.
На первый взгляд, здесь трафаретный авторский прием, не без натяжки запутанный сюжет. На самом же деле побег Брике, будучи переломным моментом действия романа, является логическим следствием развития событий, в центре которых находится Керн.
«Кто бы мог подумать. Вчерашний труп сбежал!» — восклицает в растерянности Керн, сразу же объясняя глубокий смысл случившегося.
Реакция Керна на побег Брике, ведущий к столь гибельным для его дела последствиям, снимает элемент случайности с решения основного конфликта. Становится очевидным, что Керн, в силу особенностей своего характера, в силу извращенного понимания задач научного исследования и, прежде всего, в силу основанного на крайнем индивидуализме пренебрежительного отношения к своим «пациентам», видел в Брике не живую человеческую душу, а лишь подопытный материал — объект сенсационного эксперимента и главный экспонат для рекламы своих достижений. А потому он и предположить не мог, что у этой новой «Галатеи» возникнет стремление покинуть лабораторию ее деспотичного «Пигмалиона».
Так одним эпизодом Беляев круто изменяет развитие событий в романе, раскрывает противоречивость характера героя, казавшегося поначалу штампованным злодеем, убеждает в закономерности его поражения и исподволь, ненавязчиво, проводит мысль о неизбежном крушении антигуманистических сил в современной буржуазной науке.
Насколько психологические экскурсы Беляева тесно увязаны с основным содержанием произведения (социальным и научным) и развитием сюжетной канвы, видно на примере образа лаборантки Керна — Лоран.
Глазами Мари Лоран читатель знакомится с основой фантастического вымысла романа — оживленными человеческими головами. Именно из разговора Лоран с головой профессора Доуэля мы узнаем подробности столь необычного существования человеческой головы. Казалось бы, чего еще желать в научно-фантастическом произведении?
Однако писатель, не ограничиваясь рассказом Доуэля о своих ощущениях, вводит короткую сцену в спальне Лоран и показывает, как взволнованная девушка, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное, неожиданно приходит к мысли о счастье и радости быть человеком.
«Мари… вспоминала каждое слово головы и старалась вообразить себя на ее месте: тихонько касалась языком своих губ, неба, зубов и думала: „Это все, что может делать голова. Можно прикусить губы, кончик языка. Можно шевелить бровями. Ворочать глазами. Закрывать и открывать их. Рот и глаза. Больше ни одного движения. Нет, еще можно немного шевелить кожей на лбу. И больше ничего…“ Потом вдруг Мари начала хватать свои плечи, колени, руки, гладить себя по груди, запускала пальцы в густые волосы и шептала:
— Боже мой! Как я счастлива! Как много я имею! Какая я богатая! И я не знала, не чувствовала этого!»
Расширяя таким «доказательством от противного» представления об ощущениях оживленной головы, заставляя читателя поверить в свой фантастический вымысел, автор одновременно углубляет образ героини, раскрывает нервность, впечатлительность, известную рефлективность ее натуры, подчеркивает ее чистоту и наивность. Тем большее напряжение возникает в сценах борьбы Мари с изощренными попытками психиатра Равино расшатать ее психику, разрушить ее сознание.
Здесь, как и в первом примере, попытка психологически углубить образ помогает полнее раскрыть сущность научно-фантастических идей произведения, а заодно и сохранить до последних страниц остроту его сюжета.
При этом Беляев проявляет значительную гибкость в выборе художественных средств, сочетая трагическое с комическим, психологический анализ — с откровенным шаржем.
«Представляю, какой фурор произведет мое появление среди подруг», — предвкушает Брике, уверенная, что Керн после операции беспрепятственно ее отпустит.
Однако сам Керн думает иначе:
«Он проделал огромный труд, разрешил сложнейшую задачу, совершил невозможное вовсе не для того, чтобы Брике производила фурор среди своих легкомысленных подруг. Он сам хотел произвести фурор демонстрацией Брике перед ученым обществом».
Сближая на мгновение тщеславные замыслы выдающегося хирурга и девицы сомнительного поведения, писатель развенчивает своего героя, раскрывая спекулятивный характер его ученой карьеры.
Таким образом, лучшие произведения Беляева на деле опровергают представление о «непсихологичности» научной фантастики и противостоят вытекающим из недооценки ее возможностей попыткам вывести научную фантастику за рамки «большой литературы».
Будем, однако, объективны: заслуга Беляева здесь не столько в художественном новаторстве, сколько в приверженности основному направлению развития научно-фантастической литературы, наметившемуся еще в творчестве Уэллса и до него — в поздних произведениях Жюля Верна. Тенденция к углублению социальных конфликтов, драматизации и психологизации научной фантастики была естественной реакцией основоположника этого жанра на обострение противоречий в буржуазном обществе в эпоху империализма.
В дальнейшем эта тенденция легла в основу творческого развития Уэллса, и ей же следовал Беляев в произведениях, посвященных зарубежной жизни.
Сходство сюжетов и научно-фантастических мотивов в произведениях Беляева и его знаменитых предшественников породило взгляд на советского писателя как на эпигона и подражателя. Это предвзятое мнение подкреплялось ссылками на успех его произведений, построенных на зарубежном материале и трудности, встреченные Беляевым в работе над произведениями о советской науке.
Действительно, нельзя не заметить сходства таких произведений, как «Продавец воздуха» Беляева и «Удивительные приключения экспедиции Барсака» Жюля Верна, как «Человек-амфибия» и «Остров доктора Моро» Г. Уэллса, рассказов «Светопреставление» Беляева и «Новейший ускоритель» Г. Уэллса, рассказа «Ни жизнь, ни смерть» и «Рип ван Винкль» В. Ирвинга или «Когда спящий проснется» Г. Уэллса.
Заимствование здесь очевидно. Но касается оно обычно лишь традиционных приемов, удобных для внедрения научно-фантастического материала в художественную ткань произведения. Сами же научно-фантастические идеи изменяются в зависимости от успехов в развитии науки; причем на разных этапах истории научно-фантастической литературы круг наук, на достижения которых она опиралась, постоянно меняется. Век географической проблематики, открытый в научной фантастике Ж. Верном, завершился «Землей Санникова» В. А. Обручева. В современной научной фантастике географическая тематика встречается относительно редко.
Зато в советской научной фантастике широко распространились палеонтологические, геологические (В. А. Обручев, И. А. Ефремов), биологические и физиологические темы (А. Р. Беляев, С. Беляев и др.). В творчестве А. Р. Беляева была поставлена на подлинно научную основу такая «вечная» для научной фантастики тема, как путешествия в космос. Наконец, на материале советской действительности и картин будущего коммунистического общества Беляев широко развил в научно-фантастической литературе фантазию на технические и, прежде всего, транспортные темы.
Обратившись к изображению науки и техники советского и будущего бесклассового общества, Беляев, естественно, стремился сделать свои новые произведения не менее притягательными, чем лучшие повести и романы двадцатых годов. К сожалению, это ему удалось сделать не в полной мере, хотя такие произведения, как «Воздушный корабль» и «Звезда КЭЦ» безусловно пользовались успехом. Фантазия его повестей и романов по-прежнему основывалась на смелых, вполне материалистических гипотезах и была в достаточной степени научна. Но судьбы персонажей, превосходивших своих предшественников и антиподов по всем человеческим показателям, волновали читателей все-таки значительно меньше, чем истории злоключений Бройера, Доуэля или Энгельбректа.
И сам Беляев не обольщался успехом своих новых произведений. Он понимал, что развернутые в них широкие картины науки и техники будущего хотя и привлекают читателей, но не могут полностью компенсировать отсутствие острого, напряженного сюжета и схематизм в обрисовке действующих лиц. Не случайно в его литературно-критических выступлениях конца тридцатых годов подчеркивалась необходимость создания полнокровных художественных образов людей коммунистического завтра.
И в конце творческого пути Беляеву по-прежнему удавались произведения, связанные с зарубежной тематикой. В эти годы он создал известный роман «Голова профессора Доуэля» и серию интересных, остро сатирических фантастических рассказов. Здесь Беляев был во всеоружии своих прежних находок, — к его услугам был опыт основоположников научно-фантастической литературы. Но в работе над новым материалом испытанные литературные приемы давали осечку. Не была преодолена главная трудность: писателю не удалось разглядеть и воплотить в художественные образы конфликты, характерные для науки социалистического и коммунистического общества.
Невольно при создании интриги приходилось заменять конфликт недоразумением (т. е. видимостью конфликта), возможным в любые времена. Но, естественно, через недоразумение, которое не выходило за рамки личных отношений, нельзя было раскрыть характерные черты того времени, к которому относилось действие произведения.
С помощью недоразумения можно осложнить сюжет, разнообразить отношения, запутать интригу. Но положенное в основу произведения, оно искусственно выпячивается, полностью определяет поведение героев. Личное неминуемо начинает преобладать над общественным, как это можно видеть на примере повести «Звезда КЭЦ».
Анекдот оказался слишком слабым фундаментом для повести с большим научно-фантастическим содержанием. Все здание повести перекосилось. Исказился облик героев, из серьезных исследователей они превратились в легкомысленных ветрогонов, без особой нужды помчавшихся во вселенную. Мотивировка их поступков оказалась надуманной, неубедительной. Основная интрига оторвалась от научно-фантастического содержания, так как последнее значительно теснее связано с общественной линией произведения, чем с личной.
Искусственное обострение сюжетов неглубокими, порою недостоверными конфликтами, выпячивание научно-технических деталей за счет глубины в обрисовке человеческих характеров и вытекающая из этих причин бледность языка, утрата характерной для Беляева остроты диалогов, меткости речевых характеристик — все это грозило превращением героев произведений в безликих носителей тех или иных функций и идей.
Пример повести «Звезда КЭЦ», романов «Воздушный корабль» и «Под небом Арктики» убеждает, что если научно-фантастическое произведение немыслимо без научной основы и фантастических гипотез, то и конфликт — социальный и психологический — является также непременным условием, без которого невозможно создание полнокровного, по-настоящему романтического научно-фантастического произведения. Отсутствие же конфликтов проявляется в злоупотреблении научно-техническими деталями, описание которых, как это случилось в романе «Под небом Арктики», в конечном итоге превращается в самоцель.
Беляев упорно стремился вырваться из тихой заводи бесконфликтности. Одновременно с романом «Под небом Арктики» он публикует роман «Лаборатория Дубльвэ», в котором уже наметился весьма актуальный конфликт между двумя школами двух различно мыслящих физиологов.
Впрочем, «Лабораторию Дубльвэ» — одно из последних научно-фантастических произведений Беляева о науке коммунистического общества — нельзя считать итогом его творческих исканий. Скорее это первая страница новой главы его литературной деятельности, начало приступа к барьеру, преодолению которого помешала война и гибель писателя.
Художественные поиски Беляева привели к появлению нового типа советского научно-фантастического романа, который был призван послужить ступенью на пути к более совершенному изображению социалистической и коммунистической науки средствами научной фантастики. К сожалению, и поныне наша научно-фантастическая литература находится на этой промежуточной ступени. Пока лишь в творчестве И. А. Ефремова сделаны ощутительные попытки поднять современную советскую научно-фантастическую литературу на новый, более высокий художественный уровень.
Сложное и многообразное творчество Беляева не исчерпывается рассмотренными проблемами. Еще возможны находки его забытых или неопубликованных произведений. Почти ничего не известно о его журналистской деятельности. Но из того, что мы знаем о нем, складывается привлекательный образ скромного трудолюбивого, в высшей степени культурного и принципиального писателя-гуманиста. Если же посмотреть на его творчество в целом, то оно представляется громадной лабораторией советской научной фантастики, а его творческий путь — пятнадцатилетним литературным экспериментом, наполненным поисками, находками и дерзаниями, внушающими уважение и благодарность.
Чуткость, с которой Беляев откликался на все новое как в науке, так и в социальных явлениях, требовала от него большой оперативности в работе. Это качество, имевшее значение и в те годы, становится решающим в наши дни, когда намного ускорился темп общественной и особенно научной жизни. От того, сумеют ли овладеть им авторы научно-фантастических произведений, во многом зависит судьба научной фантастики. Так как в противном случае она будет неминуемо отставать от всеускоряющегося движения науки.